[Нет, Ассоль]

Название: Синдром утёнка
Автор: Лорен Хансен
Бета: Koizumi-san
Фандом: Gravity Falls
Размер: мини, 1428 слов
Пейринг/Персонажи: Стэнфорд Пайнс, Перевёртыш (шейпшифтер), упоминаются Билл Сайфер и Фиддлфорд Макгаккет
Категория: джен, упоминается слэш
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: он просто хотел, чтобы всё было хорошо.
Примечание/Предупреждения:
- по мотивам беседы в Дежурке о возможных отношениях Стэнфорда и Перевёртыша и заявки с инсайда: «Хотелось бы почитать про Перевёртыша. Возможное прошлое, как он попал к Пайнсу в лабораторию, почему на протяжении всего времени, как Стенли пропал, он не попытался покинуть это место. И что с ним случилось после всех этих гравитационных аномалий (смог выбраться из капсулы и теперь хочет отомстить Пайнсам)»
- возможен ООС

Вторым, что он увидел, была кружка. Верней, это потом он узнал, что это кружка, после того, как ему об этом сказали.
Родитель сказал. Именно его он увидел первым. Второй — кружку.
Родитель был совсем на него не похож и никогда ни в кого не превращался. Может, у него были на то свои причины, но его это не волновало. Родитель стоял рядом, Родителя он увидел первым, и родитель с ним общался.
— Какой ты интересный, — говорил он тихо и быстро, что-то делая с вещью, которую он держал в руках. — Никогда таких не видел.
Звуки сливались для него в невнятный шум, но он честно попытался повторить.
— И... Интерес-ный.
Наверное, этот звук значил что-то очень хорошее — Родитель так обрадовался, что выронил всё, что держал.
— Ты умеешь говорить?
Он ничего не понимал, но Родитель сидел рядом и смотрел на него.
— Интересный.
Родитель кивнул.
— Так и запишем, способен воспроизводить речь. Или тебя можно научить говорить? Как тебя назвать-то?
Он показал на него рукой.
— Перевёртыш.
Звук всё равно был непонятным, но Родитель чего-то ждал, а расстраивать его не хотелось. Он опять превратился в кружку.
— Перевёртыш! — повторил Родитель громче.
Он решил, что ему не нравятся кружки. Но на все остальные превращения, даже в него самого, Родитель говорил одно и то же.
— Перевёртыш! — и показывал пальцем.
— Пе-ре-вёр-тыш, — повторил он медленно.
Родитель обрадовался и показал на себя.
— Стэнфорд.
— Ст-эн-фор-т.
— Стэнфорд.
— Стэнфорд.
Родитель опять показал на него, но ничего не говорил. Он задумался.
— Перевёртыш, — неуверенно сказал он.
— Стэнфорд, — сказал он, когда Родитель указал на себя.
Родитель назвал его Перевёртыш, понял вдруг он. А самого родителя зовут Стэнфорд.

Имена были у всего. Предмет, в который он первым превратился, назывался «кружка». Вещь в руках у Родителя — «дневник», а вторая — «ручка». Место, куда его принёс Родитель — «дом». Надо было «идти», чтобы куда-то попасть, и «пить» «воду», если начинал высыхать.
Ему это нравилось.
Иногда в глубине царапалось ощущение неправильности происходящего, тёмная неудовлетворённость. Хотелось большего, а чего — неясно.
А Родитель всё записывал. В «дневник». Говорил, что это очень важно. Он верил. Кому ещё верить, кроме Родителя?
К концу года он уже хорошо разговаривал. Не только повторял заученные фразы, но мог и просто поговорить с Родителем. Он так радовался... У Родителя никого не было, только он. И ещё странная вещь под землёй, в «подвале». «Портал». Ему нельзя было туда ходить.
Однажды к Родителю приехал странный человек. Он назывался «Фиддлфорд» и помогал Родителю заниматься «порталом».
— Привет, — сказал он в первый день. — Ты перевёртыш, да?
Он укусил его.
— Да он у тебя хищный, Форд!
Родитель улыбнулся и погладил его по голове.
— Не кусай больше моего друга, хорошо?
Ему это не нравилось. От «портала» пахло опасностью, он чувствовал это даже на другом краю леса. Пахло чем-то острым, режущим изнутри при каждом вдохе. Родитель не чувствовал. Родитель не боялся, и он проникся к нему ещё большим уважением.
Фиддлфорд ему тоже не нравился. Родитель принадлежал ему и только ему, и ещё — своему дневнику, и немного — порталу. А теперь этот Фиддлфорд всё портил. Родитель проводил с этим человеком гораздо больше времени, чем с ним. Это было неправильно, чувствовал он. Родитель должен быть со своим детёнышем, пока он не вырастет. Не с другими.
В подвале у Родителя был «манекен». Он это знал, потому что иногда заглядывал туда, нарушая приказ Родителя. Ждал наказания, но Родитель даже не заметил его проступка. Или не хотел замечать.
Он слышал, что сегодня у Родителя и Фиддлфорда важный день. Утром на «кухне» они говорили, что будут испытывать портал.
Он не любил Фиддлфорда. Фиддлфорд спал вместе с Родителем, а его за такое сталкивали с кровати и потом не разговаривали. Фиддлфорд всё портил, совсем всё.
Родитель попросил его уйти на время испытания. Сказал, что не хочет, чтобы с ним что-то случилось.
Он не ушёл. Спрятался в подвале. Уничтожил манекен — как раз прорезались новые зубы, прогрызть мягкий «пластик» было легко и просто. Сам стал манекеном. Он мог. Он умел. Родитель не превращался, никогда, а он умел и это было невероятно весело.
Он очень хотел дёрнуться, превратиться обратно, когда его обвязывали верёвкой. Она была жёсткой и впивалась в тело. Портал светился ярче солнца (он не любил солнце, оно быстро сушило нежную кожу), шумел, и пахло из него особенно остро и сладко одновременно. Он хотел сказать Родителю, что не стоит этого делать, но Родитель его не послушал бы, а ещё — наверняка наказал. Он не хотел, чтобы его наказывали.
Родитель и Фиддлфорд держали его крепко. Он чувствовал, как они прикасаются к пальцам друг друга за его спиной.
А потом его отпустили. Он взлетел — не так, как когда он превращался в «птицу», а легко-легко, словно у него не было тела. Он был готов упасть — знал уже, что «гравитация» тянет всё вниз, но она не действовала, и он падал...
падал...
падал...
Падал неправильно, не вниз, а в портал.
Внутри было темно и страшно. Верёвка туго натянулась. Он видел — и не видел одновременно, почти ослеп. Где-то внизу кричал Фиддлфорд. Пусть кричит, решил он. Раскрывшийся ему ужас стоил того, чтобы чувствовать панику того, кто забирал у него крупицы внимания Родителя.
При мысли о Родителе страх отступил. Тварь всё так же смотрела на них и что-то говорила, и тянула к ним свои руки.
Родитель, наверное, расстроится, если он не вернётся. И если не вернётся Фиддлфорд, тоже. Этого нельзя было допустить. Он любил его, у него больше никого не было, он хотел быть на него похожим во всём, и хотел, чтобы он был счастлив.
Он был уверен, что Фиддлфорд не запомнит, что его спас манекен. Тварь не мешала. Тварь... смеялась.
Фиддлфорд после этого ушёл. Из их дома, от Родителя, от собственного разума.
Родитель всё же был расстроен.
А он ведь просто хотел, чтобы всё было — как раньше.
Только Родитель был расстроен, в доме звучали голоса, а Фиддлфорд ушёл. У Родителя был только он. Почти счастье, решил он.
По ночам Родитель не спал.
Он и раньше часто не спал, ещё до приезда Фиддлфорда, но теперь совсем сдал. Он жил только благодаря «кофе» и падал на ходу.
С Фиддлфордом Родителю было спокойно спать, вспомнил он. Однажды ночью, когда Родитель вновь закричал, он смог превратиться в Фиддлфорда.
Он не любил Фиддлфорда, но ради Родителя был готов на всё.
Он пришёл к нему.
Он пришёл к нему, и это было... странно, и ярко, и неужели все, когда вырастают, делают перед сном такие вещи? Он был ещё ребёнком и засыпал, стоило закрыть глаза.
Засыпая, Родитель обнял его. Во сне он бормотал что-то про то, что никогда не отпустит Фиддлфорда, и не прижимал его крепче.
Его никогда не обнимали. Это было приятно, приятней, чем то, что они делали перед сном. Жалко только, что Родитель думал о Фиддлфорде.
Он был почти счастлив.
А наутро Родитель всё понял.
Оказывается, когда тебя бьют — это очень больно. Только главным наказанием было не это. Больно было Родителю, он видел это в его глазах.
Быть виноватым в том, что ты сделал кому-то больно — вот где была его кара.
Тогда он вспомнил, что для извинений надо принести подарок. Добычу с собственной охоты. Кого-то молодого. Разум — чтобы показать, что ты понимаешь. Кость — как знак того, что твоя поддержка крепка. Сердце — символ любви. Родитель ему этого не говорил, он сам знал. Может, где-то слышал.
Мальчика было так легко поймать. Добыть сердце, мозг и кость было гораздо проще, чем он думал.
Родитель не обрадовался.
В доме смеялись голоса. Пахло так же, как от портала.
Родитель сглотнул.
— Идём, Перевёртыш.
За домом у него была ещё одна подземная «лаборатория». Он ещё не был там.
— Я ждал чего-то такого, — услышал он тихий голос Родителя, пока тот вводил пароль. — Дурак доверчивый.
Родитель попросил его зайти в стеклянную капсулу. Он согласился. Он уже помогал ему с экспериментами.
Родитель повернул рукоятку.
Холодно, так холодно. Не пошевелиться. Так быстро. Так холодно.
Так... больно.
Родителю тоже было больно, он видел. А ещё он видел, как Родитель разворачивается, гасит «лампу» и уходит. Оставляет его одного. В темноте. В холоде.

Тварь была такой яркой, что он ослеп — почти так же, как в прошлый раз. Но не от ужаса.
Глаза отвыкли от света, глаза пересохли и застыли льдом, глаза не закрывались. Сколько он уже здесь?
— Тридцать лет почти, — ответила тварь не его невысказанный вопрос.
Тридцать лет. Он уже давно взрослый. Он уже должен был стать Родителем.
Что с Родителем? Почему он оставил его тут?
Тварь кружила вокруг. Тварь шептала. Тварь убеждала.
Родитель плохой. Родитель обидел Перевёртыша. Родитель хотел убить Перевёртыша.
Тварь шептала.
Он верил.

Название: Пылинки
Автор: Лорен Хансен
Бета: Koizumi-san
Фандом: Pandora hearts
Размер: мини, 2558 слов
Пейринг/Персонажи: Винсент/Ада
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: в жизни каждого человека наступает момент, когда надо решить: а стоит ли ворошить прошлое? Особенно настолько давнее.
Примечание/Предупреждения:
— очень постканон.
— оригинальные персонажи в умеренном количестве
—

про имена

"Из книги "Воспоминания Уильяма Майкла Росетти" (1906) мы узнаем, что "прототипом" Сони, возможно, был ручной вомбат Данте Габриэля Росетти, имевший обыкновение спать у него на столе. Кэрролл знал семейство Росетти и порой навещал их." (Из комментариев Мартина Гарднера)
«В романе Уилки Коллинза «Без имени» есть персонаж, до странности похожий на неё. Идя двумя различными путями, которые где-то пересеклись, мы странным образом осуществили один и тот же идеал — миссис Рэгг и Белая Королева могли бы быть сёстрами-близнецами» Льюис Кэрролл «Алиса на сцене»
— возможен ООС

— Мистер Росетти, а столетний цикл — это реальность или выдумка для объяснения необъяснённого?

Вопреки всякой логике, ис торический факультет и архивы располагались в самом новом из корпусов университета Риверры. Стекло и металл, всё в лучших традициях недавно вошедшего в моду ретрофутуризма. А ведь другие корпуса могли гордиться своими трёхсотлетними стенами с лепниной. Конечно, главное не в стенах, и это все понимали, но несоответствие внешнего вида и «содержания» служили постоянным поводом для шуток.
Однако мистеру Муру, декану исторического факультета, было не до смеха. Он и раньше знал, что его собеседник человек принципиальный, да вот только...
— Мистер Росетти, — повторил он уже в который раз. — Вы ведь единственный, кто может работать с этой студенткой. Её сфера интересов пересекается с вашей, неужели вам не интересно?
Габриэль Росетти, главный и единственный специалист по периоду Сабрийской трагедии и последующим двум векам, вновь покачал головой. Он никогда не брал студентов, да и они не особенно стремились идти заниматься этим историческим периодом: больно много ценных сведений было уничтожено, а оставшиеся противоречили друг другу и, что не редкость, даже сами себе. Свидетельства герцогини Рейнсворт резко отличались от воспоминаний Глена Баскервиля, а те части их переписки с другими известными деятелями того периода, которые удавалось найти, опровергали и те, и другие.
Росетти, защитивший кандидатскую диссертацию по жизни и личности Гилберта Найтрея-Баскервиля и написавший огромное количество статей, очерков и книг, консультант для всех добросовестных авторов романов о той эпохе, был едва ли не первым, кто мог свести все имеющиеся сведения в целостную картину. И неудивительно — кто мог бы лучше рассказать о Гиле, чем его брат?
О том, что он не тот, кем кажется, он знал с детства. Знал, что он Винсент Найтрей — вернее, раньше был им, — так же точно, как и то, что у него две руки, две ноги, одна блондинистая голова и младшая сестра. Мать Габриэля нередко переживала за сына, постоянно витающего в облаках. Никто не знал, что на самом деле он проживал сразу две жизни: воспоминания возвращались постепенно, с возрастом.
Были и другие жизни, но гораздо менее запоминающиеся. Крестьянин. Священник в бедном приходе. Торговец. Все они прожили свои жизни совершенно обыденно, выполняя свой долг и не пытаясь добиться чего-то, кроме большого урожая, хорошей проповеди и выгодной сделки. Неудивительно, что жизнь Винсента, целиком проведённая в центре самых известных и в то же время малоизученных событий, подавила все остальные воспоминания.
Решение стать историком пришло к нему совершенно случайно. Сразу схватился за все учебники, листал доступные только в одном экземпляре записки Шерон, то и дело посмеиваясь над тем, сколько она в них упустила, а сколько смягчила. Писал не столько статьи, сколько собственные воспоминания о тех событиях.
Только вот объяснять кому бы то ни было то, что он помнит всё, что было с ним раньше, он не собирался. Об этом не знала семья, не знали немногие близкие знакомые, так что студентам тоже было совсем не обязательно знать, каким образом он отличает истинные свидетельства очевидцев тех событий от ложных.
Мур, убедившись, что никакие уговоры не действуют, потянулся к бумагам, показывая, что разговор окончен. Габриэль уже хотел было откланяться, но в дверь постучали и декан поднял голову.
— Да?
— Я, пожалуй, пойду.
Мур перевёл взгляд с заглянувшей внутрь девушки на растерянного Росетти и улыбнулся.
— Проходите, мисс Рэгг. Это Габриэль Росетти. Мистер Росетти, это Ада Рэгг, студентка, от которой вы отказались.
Он захлёбывался. Задыхался. Хватал воздух, не в силах оторвать взгляд от робко улыбающегося лица вошедшей.
— Отказался? Господин Мур, вы неправильно меня поняли. Я отказался передавать кураторство над мисс Рэгг кому бы то ни было ещё.

— Почему вы так считаете?

Она была почти такой же, как и та. Почти, но не до конца: не такие округлые щёки, более болотистый оттенок глаз, другая одежда и не настолько вбитая в тело с детства осанка, но он почему-то знал, что это — она, та же самая Ада Безариус, у которой был невинный взгляд и пыточная в подвале.
Рэгг сидела на сделанном под старину деревянном стуле и с любопытством рассматривала кабинет Росетти.
— А я думала, у вас тут портреты, — несколько разочарованно сказала она, обернувшись. — Ну, вы же историк.
Копию единственной сохранившейся фотографии Гилберта он носил в медальоне. Это было хитрое устройство с потайным дном: если открыть его так же, как любой другой медальон, можно было увидеть фотографии сестры и Лиры, но стоило чуть сжать его сверху и снизу, как открывались совсем другие лица. Вырезанная из с таким трудом найденной копии снимка с того-самого-чаепития, которое он помнил слишком хорошо, в медальоне хранилась фотография Гилберта.
И снимок Ады Безариус, которая и не подумала оставить его в покое, как все остальные.
— Портреты деятелей того периода находятся в музее. У меня слишком маленькая комната, чтобы они тут поместились.
Ада улыбнулась и взялась за протянутую ей чашку.
— Я боялась, вы меня не возьмёте. Ну, говорят же, что вы не берёте студентов.
Он пожал плечами, не зная, как ей объяснить, что она — не просто студентка, что о ней он помнит слишком хорошо.
— Чем именно вы хотите заняться? Эпоха достаточно большая и неизученная.
— Я? — она вдруг зарделась, точно так же, как и тогда. — Я... Мне всегда интересно было, что им тогда двигало.
Габриэль сел напротив.
— Им — это кем, мисс Рэгг?
Это было довольно глупым вопросом. Кем могла бы хотеть заниматься Ада, если не кем-то из своих дражайших родственников? Конечно, оставался Гилберт, но всё, что можно было о нём сказать, он уже сказал, а всё, что могло бы повредить репутации его брата, пусть даже и посмертно, уничтожил. Как историку, Габриэлю Росетти было стыдно, но как оберегающий его всю жизнь Винсент, он считал, что поступил совершенно верно.
Рэгг вдруг улыбнулась и в её лицо особенно чётко проступили черты Ады Безариус.
— Винсент Найтрей, мистер Росетти, — сообщила она носкам своих туфель.
Идите-ка вы в Бездну, мисс Рэгг. Или хотя бы к другому куратору. Немедленно, не задерживаясь и не оглядываясь. Габриэль Росетти вам в этой затее не помощник, безумная вы женщина.
— Вы уверены?
Она закивала так, что из гладкой причёски выбилось несколько прядей — Ада Рэгг не обрезала волосы в угоду моде на короткие стрижки.
— О, если так...
Уйдите сейчас же. Забудьте всё, что вы видели и слышали, всё, о чём вы только что говорили. Ты просто дура, Ада Безариус, и наступаешь на те же грабли, что и тогда.
— Начните с записей Лео Баскервиля, мисс Рэгг. Думаю, там вы найдёте достаточно информации, чтобы понять, в каком направлении стоит искать дальше.

— Но это же сказка! Вы бы ещё сказали, что при перерождении душа получает ту судьбу, которую заслужила в прошлой жизни, как на Востоке считают.

Это было в середине сентября, но на улице был уже морозный декабрь, а изо всех углов выглядывало, заявляя свои права, надвигающееся Рождество. Ада — мисс Рэгг, поправлял он себя, а затем смотрел на то, с каким пылом она требует у него проверки уже написанной части будущего диплома, и вновь сбивался, — могла стучать в дверь и по минуте, и по десять, пока он не заканчивал читать очередной полуправдивый документ, а затем, когда он наконец открывал, улыбалась, демонстрируя раскрасневшиеся от холода щёки.
Он бросил на стол потёртую тетрадь с истончившимися листами и почти выцветшими от времени чернилами. Встал, распахнул окно и, зачерпнув с подоконника горсть снега, растёр лицо, пытаясь успокоиться.
— Мистер Росетти!
Только не сейчас, ты так не вовремя, почему ты сама по себе — не вовремя, ни тогда, ни сейчас.
— Да, мисс Ада?
Она сжимает в ладонях пёструю коробку, словно это меч, с которым она неумело бросится на защиту.
— Я уезжаю завтра.
Неужели навсегда, дорогая Ада? И ты предупредила, хорошая, милая девочка. Винсент не предупреждал, просто умер — для тебя умер, милая Ада, только вот его выкинуло обратно, спустя несколько веков, и почти к тебе под ноги.
— Вот как.
— И не смогу поздравить вас с Рождеством. Вот!
Упрямо смотрит, пока он не рвёт упаковочную бумагу, бросая её под ноги.
С двух чашек на него смотрят пучеглазые разноцветные мыши. Горло сжимает болезненным спазмом.
— Не стоило, мисс Ада.
Машет рукой и улыбается.
— Я всё продумала, мистер Росетти! С большими мышами — это ваша, а с маленькими — оставите для меня, хорошо? Я из гор вернусь и приду к вам за дневниками, вы обещали?
Мыши с нарисованными на них пёстрыми сердечками не мигают.
— Почему именно мыши, мисс Ада?
Ветер из распахнутого окна шевелит страницы оставленного на столе дневника Ады Безариус.

— Карма, мисс Ада, — это выдумки. А столетний цикл — реальность.

Рождество проходит мимо, и Габриэль его почти не замечает, празднуя лишь машинально.
Он запутался, запутался в самом себе, в том, кто он. Чёртова Ада, милая, дорогая, хорошая Ада, поднявшая муть с самого дна памяти, как хорошо без тебя было жить.
Её почтовый адрес ехидно мигает в строчке «Кому». И в самом деле, кому?
«Проклятая Ада, я-не-понимаю-что-я-чувствую Ада, тебе нравится в горах?
Мы говорили о многом, но иногда, и тогда, и сейчас, я задумываюсь, о чём же я тебя не спросил. Любишь ли ты горы? Почему ты такая светлая? Почему именно я?
Чёртова Ада, единственная-кого-я-узнал-в-этом-дурацком-мире Ада, как у тебя дела?
Я не спрашиваю, как ты чувствовала себя тогда. Ты же не поверила Гилу, ты писала об этом в дневнике. Я читал твой дневник. Я историк, Ада, а твой дневник — уже документ.
Твои ощущения, будто за тобой кто-то наблюдал... Это был я, ты права, и даже когда ты не замечала — тоже, и охапка дурмана на твоих коленях, и постоянные горсти болотной мяты в твоём чае.
И белые розы на твоей могиле.
Глупая Ада, зачем-я-это-пишу Ада, ты простишь меня, хоть этого и не стоит делать. Никогда не стоило. Пей болотную мяту, спасайся своей обычной жизнью, только не прощай, слышишь?
Я тебя не забыл, хоть и пытался.
Рождество такое тоскливое, хоть вой. Зачем ты пришла, безумная Ада, зачем?»
Письмо не отправляется, и Габриэль закрывает его. И хорошо, что Ада Рэгг, наверняка подставляющая лицо ветру на горных склонах, не прочитает его.

— Тогда почему никто не помнит, кем он был?

Он не сразу узнаёт её со спины.
— Вы постриглись, мисс Ада?
Длиннее, чем сейчас модно, но коротко, коротко, как в тот затянувшийся навеки день.
— Вы заметили? Так гораздо удобней, честно говоря.
Из-за тебя, чёртова Ада, ночью опять придёт тот кошмарный сон, сон о том, что было. Неужели ты думаешь, что просыпаться посреди ночи от обрушившихся воспоминаний легко и приятно?
— Рад за вас.
Она поднимает руку и тянет себя за прядь.
— Знаете, я стала чувствовать себя совсем другой. Вы нашли обещанные документы?

— Некоторые помнят. Такое уж у них проклятие.

И почему Мур так ратует за сохранение традиций? Омела, что бы ни думали зажимающиеся по коридорам парочки, — паразит, а вовсе не прекрасный символ романтики. И вообще, целоваться в университете по меньшей мере неприлично!
Ада стоит у входа в его кабинет.
— Дневник Ады Безариус — просто кладезь! — восклицает она, едва завидев его в начале коридора. — Столько полезного!
Она не может стоять на месте, точно в каблуки её сапог вделаны упругие пружины, и бежит вперёд, только чудом останавливаясь в нескольких сантиметрах от него.
— Габриэль! — восклицает идущий мимо Рассел. — Не ожидал от тебя такого.
Иногда ему очень хочется найти доказательства того, что Рассел, друг и заместитель декана Мура, на самом деле — переродившийся чёртов Шляпник. Но доказательств нет, а для того, чтобы подойти к нему с вопросом «Здравствуйте, вы случайно не переродившийся Зарксис Брейк? Ах, да? О, господин Шляпник, какая ужасная встреча!», он ещё недостаточно сошёл с ума.
— Омела, мистер Росетти.
Спасибо за подсказку, милая Ада. Только вот Рассел не даёт ему сделать шаг назад.
— Ну уж нет, Габриэль! Традиции надо соблюдать.
Чёртовы традиции, чёртов Рассел, чёртова Ада — лампа отражается в глазах и они такие же яркие, как и тогда.
Ада целуется жадно и робко одновременно — удивительное сочетание, если подумать.
— Моей дочери сегодня пять лет исполняется, — говорит он невпопад.
Рассел давно ушёл, напевая что-то себе под нос.
— А я замуж осенью выхожу, — так же невпопад говорит ужасно несвоевременная, невозможная, нестерпимая, несносная Ада и целует его ещё раз.

— Проклятие? Это же невероятно интересно! Мне иногда кажется, что я не тогда, когда стоило бы, но...

Она не только возвращает дневник, она переписывает его заново, точно таким же почерком. Точь-в-точь таким же, вплоть до самой крошечной завитушечки.
— Я подумала, что по этому дневнику потом захочет работать кто-то ещё.
Милая Ада, тебе не надоело думать обо всех, кто тебя окружает?
— Есть масса электронных копий.
Она удивлённо смотрит на книгу в его руках, светлые волосы в свете лампы окружают её лицо нимбом.
— Но вы дали мне оригинал? Я была уверена, что копий нет...
А в самом деле — почему оригинал? Как можно называть глупой Аду, когда сам совершил достойный распоследнего идиота поступок? Надеялся на то, что вспомнит? На то, чего ни в коем случае не должно произойти?
— Думал: вам что-то скажет почерк.
Наивная и нелепая ложь, но Ада, кажется, верит.

— Так недолго и с ума сойти, мисс Ада.

Заканчивая диплом, она сидит у него в кабинете практически круглосуточно. Тут — правки, там — неточности, а отсюда Габриэль вычёркивает излишние, по его мнению, романтические подробности, но упрямая Ада вписывает их вновь.
— Я не хочу лгать ни в едином слове!
Глупая Ада, как же тебе объяснить, что не стоит, не стоит писать о том, как Винсент всю жизнь присматривал за такой же глупой (что-то не меняется) Безариус. Не потому, что этого не было, но потому, что лучше тебе об этом не знать. И вообще никому не знать.
— Вы выдаёте догадки влюблённой девицы за правду.
Ада тяжко вздыхает и отодвигает чашку от края стола. Лупоглазые мыши благодарно на неё смотрят.
— А я чувствую, мистер Росетти. Как вы. Я училась у вас.
Лучше бы тебе не чувствовать, Ада. Выходи за своего неприметного жениха, живи, как обычный человек. Забудь о своём чёртовом дипломе, один раз Винсент не принёс тебе ничего хорошего, не принесёт и сейчас.
— Я, мисс Ада, в отличие от вас, профессиональный историк.
Она смеётся тихо, но так же, как тогда. Как ей только удаётся?
— Когда вы писали про Гилберта, вам было столько же.
Только не говори, дорогая Ада, что ты тоже вспоминала. Не надо. Только не это, не надо ломать только недавно установившееся душевное равновесие Габриэля Росетти, историка, бывшего Винсента Найтрея и просто запутавшегося человека.
— Туше.

— А вы помните, мистер Росетти? Вы просто так говорите, словно сами сталкивались. И ваш интерес к эпохе Сабри — представьте, если бы это было неспроста?
...
— Мистер Росетти?

Ада сидит на стуле, обхватив чашку с лупоглазыми мышами, и смотрит, как ручка оставляет подпись на листе бумаги.
— Вы замечательно потрудились, мисс Ада.
Она закусывает губу и настороженно тянет руку за рецензией, но отдёргивает её и возвращает на чашку. Крутит в руках, молчит и мнётся, точно что-то знает.
— Вы ведь придёте, мистер Росетти? Без вас будет страшно.
Тебе не страшно было целоваться с собственным куратором, дорогая Ада. Тебе не страшно было лезть в самую Бездну, спорить с сумасшедшей девицей, водить кого-то в свой подвал, пытаться защитить тех, кого любишь — любишь, Ада Безариус, он уже смирился с этим, — но ты боишься комиссии, которой будешь рассказывать всё, что узнала о Винсенте?
— Обязательно приду. Куда вы без меня?
Она улыбается, вскакивает со стула, ставит чашку и бережно, точно величайшую драгоценность, берёт рецензию.
И как ей сказать, что главным страхом этого года было не то, что она узнает, а то, что она вспомнит?
Уже взявшись за ручку двери, Ада оборачивается и невинно говорит:
— Тогда я буду ждать вас, мистер Росетти. Или мне правильней звать вас Винсентом?

@темы: Pandora Hearts, заметки графомана, Gravity Falls