[Нет, Ассоль]

Птица смерти

Глава 1

Мой сон уже давно перестали тревожить крысы и всё чаще тревожили люди. Не могу вспомнить ни единой ночи, когда бы я смог спать от заката до рассвета - в самый темный час приходили они, словно крысы, словно воры. Приходили и умоляли, стыдящиеся своей беды, не желающие показывать её кумушкам-сплетницам, не ведающие, что и сплетница эта обречена, как и они, что и у кумушки дети успели заразиться чумой.
- Доктор Лерой! - говорила промокшая от дождя вдова Ле Пен. - Мой сын!
- Месье Эдмонд! - заламывала руки вздрагивающая от каждого грозового раската юная Антония. - У моей сестры жар.
Господин Корбюзье топтался у моего порога, не решаясь войти, и многословно умолял меня спасти его возлюбленную супругу, на прекрасном теле которой появилась странная язва и под кожей гроздями выступали опухоли.
Изредка мне казалось, что у моего порога собрался весь Тулон.
В эти тяжелые дни Ализон проявила себя умницей - зевая, помогала мне надеть тяжелый плащ и застегнуть на затылке ремешки маски, махала на прощание из окна и лгала посетителям не менее многословно, чем говорил господин Корбюзье. Сестра виртуозно плела паутину благой лжи, стараясь поддержать больных.
- Конечно, мадам Ле Пен, Эдмонд обязательно вылечит вашего сына! - говорила она вдове, пока я, напоминая птицу смерти, пересекал улицы Тулона. Матери крестились и отворачивались, прижимая к себе детей, стоило им завидеть меня. Я не винил их в этом - слишком многим я принес смерть.
- Успокойся, Антония, твоя сестра обязательно выживет, - шептала Ализон за чаем, пока обеспокоенная девушка отпивала из своей чашки. Я прикасался к маленькой сестре Антонии и понимал - девочка не жилец, чума уже забрала её тело и вот-вот преблагой Господь наш возьмёт к себе душу малютки. Столь ли благ Он, как говорит Церковь?
- Месье Корбюзье, конечно, ваша супруга подарит вам сына, - ласково улыбалась сестра супругу обречённой госпожи Корбюзье, на двери которой я рисовал мелом крест, не дожидаясь её смерти. Утром мои товарищи по этой неблагодарной, злой работе должны были сжечь этот дом вместе с больной и её сердобольным мужем. Чума не терпит сентиментальности и мы, чумные доктора, обязаны искоренять как чуму, так и излишнее в нашей жизни мягкосердие.
Дома полыхали по всему Тулону, будь то покосившая лачужка бедняка или роскошный особняк престарелой аристократки; полыхали корабли из дальних стран и утлые рыбацкие лодчонки. Толпа, знавшая, что чума пришла с моря, не делали разницы между моряками и рыбаками.
На моих глазах обезумевшие люди растерзали юношу лишь за то, что он шел из порта. Тёмные пятна его крови сохранились до первого дождя, который смыл их с мостовой. Плоть юнца забрали себе вконец оголодавшие бедняки, а внутренности растащили тощие бродячие собаки, расплодившиеся в то время в огромном количестве. Ализон как-то натолкнулась на чей-то оскалившийся в последней ухмылке череп без нижней челюсти, когда бежала на рынок за припасами.
Торговля, рассказывала сестра, вернувшись домой, совсем замерла. Цены за буханку хлеба заламывали несусветные и если бы не те, кто приходил ко мне с деньгами за мои услуги, то мы с Ализон давно бы уже и забыли, когда в последний раз ели мясо.
Раскладывая на столе головки чеснока и ароматные специи, сестра пересказывала мне сплетни городских кумушек, а затем брала в руки мою маску. Дело в её руках спорилось.
Сперва Ализон вытряхивала из маски старую смесь и сгребала её в жарко натопленный очаг, а затем принималась за главную свою работу - натирала клюв маски изнутри чесноком, прокладывала розмарином и перцем, добавляла базилик и мелко порезанный тимьян, не забывала про мяту и майоран. Затем она плотно приминала травы и клала подготовленную маску на сундук, где я при сборах к очередному заболевшему мог её взять. Остатки этой смеси Ализон раскладывала по всем углам дома, под пороги и окна, стараясь хоть так защитить нас от чумы. Также сестра вощила мой тяжелый плащ и штаны, натирала до блеска сапоги и полировала трость.
Благодаря её стараниям я, хоть и посещал зараженные чумой дома, так и не заразился, в отличие от десятков моих товарищей. Но странно - когда я был дома у тяжело больной Кларисс, считающей свои последние вдохи, у меня не было маски, но чуму в дом я так и не принес. Ализон посмеивалась и утверждала, что чума послана Господом для того, чтобы покарать грешников, а я, по её словам, грешником не был.
Я не убивал - но грешником был. Я выносил приговор - но не был палачом. На моих руках нет ни капли пролитой мною крови, но они полны боли и страданий тех, на чьих дверях я рисовал мелом крест. Они умирали в страшных муках, сгорали - мертвые ли, живые ли? Семьи с детьми и одиночки, я не щадил никого; мне предлагали деньги - я не брал; меня проклинали - я шел в следующий дом. Я - чумной доктор, такова моя работа.
Наверное, я бы давно уже свихнулся, если бы не сестра. О нет, я не ограждал Ализон от
себя и не пытался скрыть от неё свои дела.
- Врачам приходится убивать, - говорила она с кривоватой улыбкой. - Ты спасаешь сотни здоровых, разве это не главное?
- Нет, Ализон, врач должен спасать и больных и здоровых, - не говорил ей я.
- О тебе говорят в городе, - хитро подмигивала она, размешивая угли в очаге.
- Говорят, что за спиной моей шествует смерть, а я слишком чистоплотен, чтобы убивать других, - молчал я. - Говорят, что те, кто сжигает дома, честнее меня, ведь они не боятся замарать руки в жизнях других людей.
- Ты прекрасно распознаешь болезни, - раскладывала она нехитрый ужин по нашим тарелкам.
- Я убийца невинного, - хотел крикнуть я, но мог лишь поблагодарить сестру за еду. - Я убил чахоточного ребёнка, думая, что у него чума! Я убил его чужими руками и оттого грех мой страшнее во много раз! Я убил кашляющее дитя, потому что думал, что чума прибрала его к своим рукам! Я убил его - и теперь каюсь, не могу уснуть, слишком поздно я понял свою ошибку, Ализон!
Но у Ализон, моей милой, добропорядочной сестры, что сейчас возносила молитву Господу за насущный хлеб наш, даже тогда бы не возникло и мысли о моём грехе. Признайся я Ализон в том, что своими руками уничтожил сотню человек - она бы только покачала головой и спросила, что я буду делать дальше.
Так воспитала нас мать - быть всегда вместе, быть друг за друга. Мать связала нас семейными путами и пути эти тянулись даже из её могилы.
О, как бы я хотел порвать эти путы, отпустить Ализон на волю, подальше от этого зачумленого дома, зачумленого города, зачумленой страны!
Меня зовут Эдмонд Лерой и я - невольный тюремщик своей сестры.
Пролог лежитздесь

@темы: заметки графомана